Евгений Водолазкин: «Я знал, второго «Лавра» писать нельзя»

— Да, такая попытка была. Если в «Лавре» я пытался разобраться во времени как таковом и пришел к выводу, что его, по сути, нет, если смотреть в контексте вечности, то в «Авиаторе» я рассматриваю конкретную эпоху, даже две эпохи — дореволюционную и послереволюционную. И это сопоставление до некоторой степени и является проблемой романа. Я показываю, каким достойным было время до революции, Россия была в лидирующей группе стран и в области экономики, и в области культуры — и вдруг происходит то, что Дмитрий Сергеевич Лихачев назвал «несчастьем». Причем «несчастья» было два — февральское и октябрьское. Сейчас эти события склонны рассматривать как одну революцию, и я думаю, это правильно. Ворота Октябрьской революции открыла как раз революция февральская. Я не пытаюсь ответить на вопросы, например, статистические — чего сколько производилось тогда, скорее работаю с двумя стилями, сопоставляю их — досоветский и советский. И это сопоставление, если угодно, высекает какую-то искру, рождает вопрос: «Как могло так произойти, что одно сменилось другим?» И этот вопрос я адресую читателям. Потому что почти никогда не даю ответов на вопросы, я доверяю своему читателю и думаю, что он ответит не хуже меня. Естественно, сколько читателей, столько ответов — и это прекрасно. Но вопрос не обязательно должен быть сформулирован с вопросительным знаком в конце. Само по себе сопоставление определенного материала — это и есть вопрос. И вот такой вопрос стоит в романе «Авиатор».

— Я не предвидел успеха ни в первом, ни во втором случае. И могу поделиться только своими ощущениями. «Лавр» не то чтобы для друзей: я писал его для тех, кого Умберто Эко называет «идеальным читателем». Обычно это альтер эго автора, человек того же вкуса, привычек, представлений. Когда я написал «Лавра», подумал, что никто этого, наверное, не будет читать. Оказалось совершенно по-другому. Что касается «Авиатора», то я ни на минуту не сомневаюсь, что делал все правильно, когда работал над этим романом. Правильным было то, что он абсолютно не похож на «Лавра». Я ставил новые задачи — и находил способы их решений. По крайней мере, я не представляю, как это могло бы быть иначе.

Я и сам понимал, и многие опытные люди мне говорили: ожидай больших сложностей в судьбе «Авиатора», поскольку все ждут второго «Лавра». А я-то знал, что второго «Лавра» писать нельзя, и был готов к неприятностям в восприятии читателями «Авиатора». Но снова вышло все по-другому. Была определенная критика — иногда справедливая, иногда не очень. Я никогда на критику не отвечаю. Мне кажется, это самый правильный тип реакции. Некоторые статьи были просто великолепные — они содержали серьезный анализ. Другие рецензии были глуповатыми, полными эмоций, но абсолютно не содержали аргументов, — и в этом отношении были даже забавными.

— Время противопоставлено вечности. События в нем для простоты восприятия выстроены в определенном порядке. Мы его называем хронологическим. События же, я думаю, никуда не исчезают с переходом человека в вечность — они просто теряют хронологическую привязку: висят в вечности, как игрушки на рождественской елке, и время им уже не нужно. Не боясь тавтологии, скажу, что время — это временно.

— Во-первых, главный герой не обязательно погибает, и я даже надеюсь, что он, может, и приземлился… Что касается авиатора — это символ человека, который обладает широким кругозором, символ того, кому, как поется в песне, «сверху видно всё». Это образ. Во-вторых, авиатор — прекрасное слово. Оно соотносит действие с определенной эпохой, когда летчиков называли авиаторами. Слово «летчик» придумал, судя по всему, Хлебников. Это тоже хорошее по-своему слово, которое исторически победило авиатора. Но авиатор по звучанию — это большая птица, а летчик — что-то вроде воробья. Кстати, первоначально я собирался назвать роман не «Авиатор», а «Жизнеописатель». Но потом мы с моим издателем Еленой Шубиной решили, что это менее удачное название — и, выбирая между «Авиатором» и «Жизнеописателем», выбрали «Авиатор».

— Дело в том, что в 2011 году я выпустил большую книгу воспоминаний соловчан — как монахов, живших в монастырский период, так и заключенных. Книга называется «Часть суши, окруженная небом». Я долго над ней работал, потратил много сил. Эти тексты остались у меня и в памяти, и в сердце. Когда же речь зашла о том, что нужно описать какой-то лагерь, вопроса, какой именно, не возникло.

— На мой взгляд, читателю это интересно. По крайней мере, вдумчивому читателю. И вот почему. Читатель воспринимает современную историю в контексте каких-то ощущений и малозначительных, на первый взгляд, событий. Эти мелочи составляют передний план истории, они очень значимы. А когда мы читаем о прошлом, у нас есть только факты. А вот этого бытового, переднего плана почти нет. Я хотел это восполнить и показать, что прошлое, когда оно было настоящим, было таким же живым, как нынешнее время. Для этого я изучал множество материалов, прочел почти все мемуары начала ХХ века, работал с воспоминаниями соловчан, конспектировал, записывал какие-то яркие события, ощущения тех людей — и потом попытался этим поделиться с читателем.

— Раз мы уже говорим об октябрьском перевороте и его последствиях, я назову хорошие современные книги, которые так или иначе связаны с этой темой. Это книги, которые пытаются поставить вопросы о том, что, собственно, с нами произошло 100 лет назад, как возник этот катаклизм. Я бы порекомендовал «Мысленного волка» Алексея Варламова, «Зимнюю дорогу» Леонида Юзефовича — замечательный роман, который только что получил «Большую книгу». С этой темой связаны и многие романы Владимира Шарова, который пытается рассматривать историю как таковую. Для того чтобы понимать события столетней давности, нужно хорошо понимать, что такое история и как она движется. Значимыми для этой темы являются также романы «Обитель» Захара Прилепина и «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной.