«Актер, как и театр, не имеет права быть несовременным»

— Знаете, я так не мыслю о ролях — какие качества в себе для них найти. У меня процесс присвоения роли идет иначе: я не к себе пытаюсь подтянуть образ, а себя к образу. Маргарита для меня — женщина языческой природы и человек, идущий до конца. Не знаю, насколько это получилось, но для меня важно ее бесстрашие. В романе «Мастер и Маргарита» всего два таких героя: Иешуа, которого распяли, и Маргарита, которая продает душу дьяволу за любовь. Все остальные персонажи склонны к паллиативным решениям, а эти два человека идут до конца.

— Разве это можно объяснить? Возник образ каких-то языческих барабанов, может быть, шаманских.

— Знаете, было бы очень здорово, если бы Маргарита была на сцене голая, но я не могу преодолеть свои комплексы, в контексте спектакля это мой недостаток. А барабаны — это выход в какое-то иное пространство, высвобождение в себе неведомых сил. Я сложно отношусь к нашему «Мастеру и Маргарите», не считаю, что спектакль получился. Но сцену с барабанами очень люблю.

— Наверное, это неправильно, поэтому я сейчас одна репетирую (смеется). Евгений Борисович позволил мне это делать, большое ему спасибо. А с Федей мы изначально договорились, что будем вдвоем придумывать «Мастера и Маргариту» и репетировать с артистами. Это была вынужденная ситуация: у нас было катастрофически мало времени, и я до сих пор считаю огромной ошибкой то, что мы сделали спектакль за три месяца. Потому что, когда надо было уже выпускать премьеру, мы были в самом начале пути. И это сильно чувствовалось в спектакле. Не могу сказать, что причина была в нашей совместной работе, но, наверное, все-таки неправильно вдвоем репетировать, ведь спектакль — авторское дело.

— В конце июня. Для меня этот материал связан не с восточным менталитетом, а скорее с какими-то первозданными, первобытными архетипами. Поэтому в моем спектакле нет никаких примет Востока. Хотелось бы, чтобы в нем были приметы наивного человечества, находящегося в самом начале пути, еще до появления таких понятий, как «эротика», «мораль» и остальных примет цивилизации. Хочется вернуться к первоистоку.

— Да-да, у нас это заразная болезнь! (Смеется.) Могу сказать только о себе, почему я это делаю. У меня нет режиссерских амбиций, просто хочется сделать спектакль, в котором я хотела бы играть. Хочется искать в театре какой-то язык, способ существования, но я не знаю человека, с которым можно было бы сделать такой спектакль. Поэтому пытаюсь ставить перед собой сложные задачи и делать это своими силами, честно. Я очень благодарна Евгению Борисовичу Каменьковичу за то, что он позволяет нам репетировать. Это уникальный случай.

— Это 20 лет жизни, рассказывать об этом можно целые сутки. Могу сказать, что он научил меня быть в диалоге с самой собой, с ним, со своей профессией. И мне всегда нравилось, что он говорил: «Не важно, куда идти — от внешнего к внутреннему или от внутреннего к внешнему, главное — идти». Наверное, Петр Наумович научил меня попытке куда-то двигаться. А перечислять можно бесконечно. И ремеслу, и способу игры, и тому, что театр — это игра, и честности на сцене, и как проживать настоящее через форму, и что такое форма в театре, и подлинности в проживании, и способу разбора текста… Я могу сутки перечислять.

— Я считаю, что спектакли Петра Наумовича не надо сохранять. Потому что спектакль — это живой организм, не нужно заниматься любовью с женщиной, когда она уже умерла! Спектакль нужно снимать не когда он уже умер, а когда он еще жив. Это моя принципиальная позиция. Театр — это живое искусство. И тем более потрясающие спектакли Петра Наумовича! Они должны остаться в памяти людей живыми, потому что у Петра Наумовича всегда были живые спектакли. Я вам честно скажу, что уже не играла бы ни «Одну абсолютно счастливую деревню», ни «Бесприданницу», хотя очень их люблю и считаю их, особенно «Деревню», выдающимися.

— Очень сильно! У меня вообще апокалиптические мысли насчет нашего времени и насчет зрителей тоже. И театр изменился… Думаю, самое страшное, что в нашем времени такое понятие, как душа, превратилось в какой-то ненужный атавизм, в ней нет необходимости. Потому что удобство, успешность, удовольствие, к которым стремится большинство, с душой не сопряжены. Это первая проблема. А вторая — то, что раньше называлось злом, стало нормой. То есть грань между добром и злом размылась, стала весьма условной.

Это происходит везде. Ну, например, считается нормальным изменить пол эмбриона, колоть ему гормоны, чтобы он стал девочкой или мальчиком, как захотят родители. С точки зрения архетипических норм развития человечества это, вообще-то, преступление… Или то, что все дозволено, можно все сказать, пошутить надо всем. И конечно, это отражается на зрителе. Люди перестали считывать подтекст. Они понимают: это страшно, а это весело, а подтекст им считать гораздо сложнее. Они не могут, грубо говоря, отличить белое от черного. Все понятия как-то хитро подменились, все стало относительно, и это очень сильно дезориентирует человека.

— Не знаю, честно говоря. Конечно, театр не может быть нафталиновым. Знаете, когда зрители, посмотрев спектакль, говорят: «Это была классическая постановка, мы получили удовольствие», — меня это всегда безумно бесит, потому что я чувствую, что это не имеет отношения к жизни. Это, как красиво сформулировал Алексей Вадимович Бартошевич в своей статье, не более чем «чувство исполненного долга перед культурной традицией». Но театр не может быть должником прошлого. В этом жизни нет! Он должен быть со-временен. Поэтому так работать — не хочется. А хочется простые, нормальные и красивые вещи доносить до зрителя, но в современной форме.

— Это человек, чувствующий время.

— Надеюсь, что да! Иначе я тогда была бы не артисткой. Думаю, что актер, как и театр, не имеет права быть несовременным. Иначе все бессмысленно.

— Мне кажется, что каждая из нас идет своим путем и у нас никогда не было такой проблемы. А сейчас тем более, потому что все в равном положении, в одном котле, каждый делает что-то, исходя из своих возможностей и способностей. Нет, как раньше, такого гениального кукловода, как Петр Наумович. (Кстати, с ним можно было быть не просто марионеткой!) Но зато есть возможность искать и делать то, что ты действительно можешь. Все, что мы сейчас делаем, и есть то, чего наш театр действительно стоит и чего стоит каждый в отдельности человек. Мне кажется так.

— Мне не нравятся сценарии. Они чаще всего не очень интересные. А может быть, мне не предлагают хороших сценариев и хорошие роли, не знаю.

— Ой, нет, до такой степени я еще не обнаглела. (Смеется.)

— Вообще, суть этой профессии в том, что ты изучаешь психологию человека. Конечно, это нужно. Иначе, если не будешь тонко чувствовать все нюансы и перипетии человеческой души, просто не сможешь быть актером.

— Я уже говорила, что у меня очень апокалиптические настроения, и в связи с театром тоже. Я бы очень хотела, чтобы какие-то сущностные вещи в театре тоже как-то определенно транслировались. Меня очень смущает релятивизм, и я считаю, что за это человек культуры (или — человек, занимающийся творчеством) должен нести ответственность. Ну, как Бахтин говорил: «За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью». Можно сказать, что в театре сейчас огромная нехватка смысла при бесконечном множестве форм.

— Для меня это всегда сложный вопрос, потому что я очень люблю своих детей и хочу с ними проводить много времени. Чтобы быть в курсе их жизни, нужно жить их жизнью, а это из-за нехватки времени редко получается. И конечно, когда я репетирую какую-то работу и меня долго нет дома, я всегда вижу потом, как это отражается на моих детях. Вижу, что упустила, что они мне недодали, а я им.

— Надо воспитывать не мальчиков и девочек, а прежде всего людей. Наполненных, глубоких, совестливых, для которых существует другой человек. Я не пример для подражания в воспитании, но то, что я не строгая мама, это точно. Я скорее очень потакающая мама, не сильная, не подавляющая своих детей.

— Да. Он уже год без интернета. Читает книжки, играет на гитаре. Это не значит, что он вообще лишен выхода в виртуальное пространство. Если ему нужно что-то посмотреть, он берет мой телефон и с него заходит в интернет. Или, если нужно с кем-то переговорить во «ВКонтакте», он может взять мой телефон на определенное время. Он не в колбе стеклянной сидит, просто у него нет бесконечного доступа в интернет.

Я считаю, что интернет — это самое настоящее зло для ребенка. Для взрослых не настолько, потому что взрослый человек понимает: это мусор, а это пригодится, это безнравственно, а это интересно. А для детей все одинаково, и их мозг наполняется абсолютно кошмарным информационным мусором. Ребенок не может это рассортировать, его мозг просто не созрел, и это страшно и чревато.

— Он все время пишет и прозу, и стихи, поэтому он точно будет что-то писать. Видимо, пойдет во ВГИК на сценарный факультет или в Литинститут. И я не знаю, как он найдет пространство, где не все разъедено релятивизмом. Когда я рассказываю Пете про Петра Наумовича, он говорит: «Как же тебе повезло!» Человек очень нуждается в таком ориентире, в Учителе с большой буквы. Мне бы очень хотелось, чтобы у Пети в жизни был такой человек.