Отец Сергий
«Отец Сергий» — один из наиболее масштабных проектов немого кино. Постановку этой картины затруднял запрет на изображение в художественных фильмах членов царской семьи и духовенства. Экранизация «Отца Сергия» оказалась возможной только в середине 1917 года. Вот как вспоминает работу над фильмом один из участников съемок А. Ивановский:
«Два часа просидел я в кабинете Протазанова, знакомясь со сценарной грамотой. Кое-что я понял, скорее почувствовал. Повесть Толстого была расширена, эпизоды ее психологически расшифрованы. Появились новые сцены, которые в повести были только намечены, яснее стало, какую подлую роль сыграл «человек в ботфортах» в жизни князя Касатского. (…) Тетрадь с режиссерским сценарием тоненькая — сценарий написан каким-то телеграфным языком. В его коротких строчках заключалось взволнованное действие. Действие перебивалось, менялось, останавливалось, чтобы снова броситься вперед. Так сердце, ровно бьющееся, вдруг в волнении начинает давать перебои, замирать, а затем лихорадочно стучать.
В кабинет вошел Мозжухин. (…) Я поделился с ним своим впечатлением… Сравнение взволнованного сценарного действа с его частыми перебивками, переменой места действия и сюжетных линий с перебоями взволнованного сердца понравилось Мозжухину. (…)
В тот же день я вновь встретился с Протазановым. Разговор шел о сценарии. (…)
Он сказал, что поручает мне, «знатоку стилей», как он выразился, заботу о костюмах, мебели, аксессуарах эпохи Николая I. Он просил меня заняться организацией съемки в Кадетском корпусе. (…)
Вот и день съемок. В зале выстроен старший класс кадетов, среди них князь Касатский — Мозжухин. Наш гример А.Г. Шаргалин великолепно загримировал Ивана Ильича, он казался совсем юношей и ничем не выделялся среди своих товарищей кадетов.
Протазанов приветливо поздоровался с участниками массовки, очень просто, но красочно рассказал им содержание эпизода. (…) Все было готово к съемке. Артист В. Гайдаров, исполнявший роль Николая I, загримирован великолепно. Готова и свита императора. Протазанов ходил перед строем кадетов, лукаво улыбался. Он очень остроумно подготовил начало репетиции. Неожиданно он громко скомандовал: «Смирно!» Быстро, громыхая ботфортами, вошел в сопровождении свиты Николай I. Гайдаров держался величественно: «Здорово, кадеты!» «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» — дружно гаркнули в ответ кадеты. Воспитанные с детских лет в военной муштре, они ответили так, будто вошел не загримированный артист, а сам император. (…)
На следующий день на фабрике в маленьком кинозале все мы, участники первой съемки (…) смотрели сцену «в Кадетском корпусе». Доволен был не только Протазанов, но и оператор Бургасов. Во время съемки солнечные лучи падали сквозь стекла больших окон, давали блики на блестящем паркете.
Ну, а теперь, — сказал Протазанов, — возьмемся за подготовку съемок в белокаменном зале, сцены из придворного бала в присутствии императора.
Помощники наши — Мечников, Козлова, ассистент Брей — волновались: такой большой съемки на фабрике еще не было. Пришлось поработать и мне. Нужно было одеть около двухсот человек. Только балета я пригласил 40 пар! (Узнав об этом, Ермолаев поморщился.) Штатские костюмы были «онегинские», но собрать такое их количество оказалось нелегко. Помогли знакомства в костюмерных Зимина и Пинягина. Удалось достать гравюру, изображающую придворный бал, на ней очень эффектно выглядел Николай I в кавалергардском белом мундире, в чулках и бальных туфлях.
В день съемки режиссерский штат собрался к восьми часам утра в Дворянском собрании (…) к восьми также назначили явиться актерам и балету. Наконец, к двенадцати часам удалось всех загримировать и одеть. В белоколонном зале велась подготовка к съемке. Оператор Бургасов и Протазанов приуныли — осветительных приборов явно не хватало. Когда дали свет, заблестели белые колонны, пышно одетые артисты дали полонез. Зрелище было очень красиво, но только для глаза. Протазанов заглянул в окошечко киноаппарата и даже руками замахал:
— Мало света! В келье отца Сергия будет светло, а на придворном балу темно!
Появился артист Гайдаров во всем блеске кавалергардского мундира. Протазанов бросился к нему:
— Что это? А где же ботфорты? Без ботфорт нет Николая I…
Я показываю Протазанову гравюру:
— Костюм правильный, но царь должен быть в туфлях.
— Но пропал же весь вид, все накрахмаленное величие! Этот костюм не дает правильного характера! Ботфорты! Необходимы ботфорты!
Мне пришлось согласиться:
— Ботфорты — это символ…
Протазанов рассмеялся, захлопал в ладоши:
— Символ! Вот именно, символ! Вы прекрасно понимаете, но почему же вы?..
Появился в ботфортах Гайдаров, он важно прогарцевал посреди зала и был встречен аплодисментами. Протазанов дал мне хороший урок. Я раз и навсегда понял, что лучше сделать ошибку в деталях костюма, чем поступиться характеристикой исторического персонажа.
Целыми днями сидел я на съемках. Снимались келья отца Сергия, психологические сцены борьбы князя Касатского с самим собой, с верой в Бога, с соблазнами грешного мира. Протазанов и Мозжухин работали с большим вдохновением. Мозжухин нервничал, спорил, Протазанов спокойно выслушивал его возражения и очень образно и, по-моему, весьма убедительно разбивал доводы Мозжухина. Правда, иной раз Протазанов соглашался с актером, переспрашивал, просил еще раз Ивана Ильича разъяснить его предложения. (…)
Протазанов готовил меня в кинорежиссеры и заставлял пройти пути и дороги производства, заставлял меня работать и в лаборатории, и в костюмерной, и в монтажной, и даже в какой-то мере пережить актерские волнения.
И вот съемки идут к концу. Снят последний кадр! В ателье ликование. Почему-то всеми овладевает смех, и громче всех хохочет Протазанов. Мозжухин радуется, делает какие-то антраша по всему павильону. Директор Ермолаев ведет основных участников картины в ресторан «Эрмитаж». (…)
Монтаж! Новое и таинственное для меня слово. Я часто заходил в монтажную комнату. Монтажница Шура разбирала, раскладывала на столе куски отдельных сцен, большие, маленькие. (…) Необходимо их склеить в нужном порядке, чтобы получилась картина. Я помогал Шуре, привыкая на маленьком кадрике рассматривать содержание сцены, очень удивлялся, каким образом Шуре удавалось рассмотреть, как у крошечного Мозжухина шевелятся губы, чтобы именно на этом месте поставить надпись.
Наконец, у Шуры все готово. Из всех этих кусков она по режиссерскому сценарию склеила семь роликов. Я был удивлен: ролики склеены, но осталось еще огромное количество кусков, как мне объяснила Шура, не вошедших в картину эпизодов. Все эти куски разбросаны по месту действия сценария, и, как я увидел в дальнейшем, это было важно.
Утром рано пришел Протазанов. Он был мрачен, угрюм. Мы ждали в просмотровом зале. На аппарате стоял первый ролик. Посмотрев ролик, Протазанов пошел в монтажную комнату. Молча долгое время ходил по монтажной, а потом ринулся к столу. Крутил моталку, на которой стоял ролик, зорко всматривался, рвал и выкидывал куски пленки, сокращая длительность сцен. Он был в волнении, даже руки у него дрожали. Шура едва успевала склеивать новые куски. Протазанов снова бросался в просмотровый зал. Прежний ролик мне показался лучше, а новый каким-то искалеченным. Прибежал Мозжухин. Он тоже волновался, но молчал. Говорить под руку режиссеру воспрещалось, это было строгое правило. (…) Три долгих дня продолжалось это сражение с материалом картины, готовые ролики вновь перемонтировались, безжалостно рвались руками своего создателя. (…) На моих глазах совершалось новое рождение картины».
Благодарим за предоставленный материал литературный интернет-проект «Новое литературное обозрение».
