«Для меня принципиально сказать просто о сложном»

— Пастернак — мой любимый поэт, и это стихотворение — «Февраль. Достать чернил и плакать!» — как раз о творчестве: как это сложно и как это просто. К тому же очень близко тому, что вокруг происходит. Выставка — итог почти 50-летней работы. За эти годы я создал сотни плакатов, а сюда отбирал самые лучшие. Самая ранняя — плакат «Дмитрий Шостакович» 1974 года. Это часть моей дипломной работы в Полиграфическом институте. В тот же год он получил золотую медаль на одной из самых престижных выставок в Брно в Чехословакии. Самые поздние — политические плакаты на злобу дня, такие как «Выбирай сердцем» или «Птица счастья завтрашнего дня»; посвященные другим странам — «Япония и Корея» или «70 лет Израилю»; театральные афиши.

— Может показаться старомодным, но мне кажется, чем бы ни занимался художник — дизайном, архитектурой, прикладным искусством, он обязан очень хорошо рисовать. Поэтому я все годы, начиная с институтских, много рисую. И вот три года назад я стал делать такие плакаты-портреты: черным карандашом или углем на белой бумаге формата А3. Сначала рисую, потом качественно снимаю, загоняю в компьютер и печатаю в нужном размере. Плакат — это изображение с текстом. А я решил поэкспериментировать и создать портрет в жанре плаката — изображение без текста, которое само по себе «говорит». У меня есть, например, целая серия таких портретов-плакатов великих писателей.

— В театре я работаю уже более 40 лет. И каждый театральный плакат для меня — это целое приключение. Я не люблю работать в сжатых сроках и делать афиши за несколько дней. Мне нужно время для прохождения всех этапов. Сначала идет читка пьесы, потом я хожу на репетиции, чтобы понять, как текст «лег» на сцену. Много общаюсь с режиссером. Когда фотографирую, когда делаю небольшие зарисовки того, что происходит на сцене. Это очень деятельный процесс, который в конце концов выжимается и превращается в емкий знак. Для меня принципиально сказать просто о сложном.

Бывают, конечно, случаи, когда нужно работать быстро, чтобы успеть к спектаклю. Тогда страдает режиссер — я из него душу вынимаю, чтобы он мне все рассказал. Причем, когда он витиевато и долго повествует, я от него требую все сказанное упаковать в одно предложение. Я работал с десятками режиссеров — Иосифом Райхельгаузом, Михаилом Левитиным, Валерием Фокиным, Марком Захаровым. И они сначала напрягались, но потом выдавали одну фразу, из которой, собственно, и вырастал плакат.

— В 1969 году я поступил в Полиграфический институт, где учился у замечательных педагогов. Это было после двух лет в другом вузе, трехлетней службы в армии, года подготовки к поступлению. В общем, мне было уже 26 лет, и я был самый старший на курсе. К тому же женатый. Надо было деньги зарабатывать, поэтому я сразу пошел работать. Делал книжные обложки в издательствах. Потом попал в «Москонцерт». Я любил классическую музыку и пошел делать афиши филармонических концертов. За них мало платили, но я брался за них, так как мне было очень интересно.

В это же время я познакомился с ныне покойным художником Ефимом Цвиком. Это необычайно талантливый плакатист, который стал мне и учителем, и другом, хотя был старше лет на десять. Тогда мне было негде работать, а у него была своя мастерская, где он выделил мне уголок. Там я познакомился с плакатистами, которые учились у выдающегося польского художника Генриха Томашевского.

Польская школа тогда была самой сильной в мире. Томашевский воспитал в своем классе десятки экстраклассных плакатистов, которые потом разъехались преподавать в другие страны — от Франции до Америки. И именно встреча с его учениками, да и позднее знакомство с ним в Варшаве, дали мне понимание плаката. До сих пор ничего лучше этих плакатов-метафор, плакатов-рифм я не видел. До сих пор они меня инстинктивно пленяют.

— Я просто художник в широком смысле этого слова. Потому что я делаю плакаты, книжные макеты, театральную рекламу, много рисую, а также занимаюсь каллиграфией, шрифтом и демонстративным искусством — перформансом: когда на публике в режиме реального времени создаю большие каллиграфические полотна. Раньше я занимался и станковой живописью, сейчас это дается мне тяжело, поэтому занимаюсь станковой графикой.

— В «Эрмитаже» прошла премьера спектакля «Меня нет дома» — главного события юбилейного, 60-го сезона театра. Это третий спектакль по Даниилу Хармсу, который поставил наш художественный руководитель Михаил Левитин. К нему я придумал афишу и программку — на блекло-желтом фоне ворона в цилиндре с ключом на носу. А на декабрьской ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction я представил серию плакатов, посвященных древнееврейскому шрифту. Она состоит из 23 работ и называется «Знаки вечности».

— Каждый случай индивидуален. Например, для Школы современной пьесы Райхельгауза, когда он сделался театром, я придумал логотип с двумя черными ангелами с серпом и молотом в руках. Потом я перенес этих ангелов с логотипа на афиши постановок. Придумал себе дополнительную трудность, чтобы потренироваться. И в результате, получилось, как мне кажется, очень даже интересно. Взгляните на афишу «Нет слов»: там у изо рта одного силуэта вылетают белые ангелы, а долетают до уха другого уже черного цвета. Люди часто друг друга не понимают — такая вот метафора.

С «Эрмитажем» другой случай. Он начинался как Театр миниатюр, театр очень острый на язык. Я пришел туда, когда там ставили концерты-миниатюры наших известных юмористов — Романа Карцева, Виктора Ильченко, Михаила Жванецкого, очень остроумные. А потом туда пришел Михаил Левитин, и появилась крупная форма — обычный двухчасовой спектакль. Я хотел совместить эти истории и в то же время сделать современный знак. Так появился простой красный квадрат — буква «Э» и язык, с которым я долго экспериментировал. Вплоть до того, что делал кучу фотографий разных языков, а потом через долгую дорогу очищений пришел к такой форме.

А было такое, что я сделал инновационную для себя концепцию совершенно случайно. В годы ранней перестройки, в середине 1980-х годов, стали назначать молодых режиссеров, переименовывать в театры. Мне позвонил из Волгограда режиссер Отар Джангишерашвили: «Сделай нам фирменный стиль. У нас обычный областной театр драмы, а теперь мы решили сделать новый экспериментальный театр». Приехал в Волгоград, отстроенный после Великой Отечественной войны высотными сталинскими зданиями, и понял, что любая надпись просто затеряется в таком большом городе. Тогда ведь плакаты печатали размером только 60 на 90 сантиметров, других печатных машин не было.

Отар говорил «нет» как «нэт», с сильным грузинском акцентом. Тут я понял, что это отличная идея: сократить «Новый экспериментальный театр» до «НЭТ». Так появился логотип. А потом я предложил вместо отдельных плакатов к каждому спектаклю сделать алфавит из плакатов со всеми буквами и пробелами, где присутствовала бы эмблема театра и модернистские геометрические символы. Чтобы потом из них набирать слова. Красил вручную, вырезал, печатал. И когда к премьерной постановке «Ромео и Джульетта» на стенах города появились эти буквы-плакаты, все заметили.

— Да, я сделал его для своей каллиграфической школы, которую основал в 2004 году. Хотя у меня есть еще и знак Design на плакатах. Это чистая каллиграфия — буквы «Д» и «Е» на красном круге. Я пробовал писать их не менее 500 раз, а потом выбрал один вариант.

— Честно говоря, я даже не знал сначала, что это каллиграфия. Просто писал плакатным пером — в основном в армии: на стенгазетах и каких-то импровизированных плакатах. Тут, кстати, не надо путать каллиграфию и почерк. У меня, например, от природы очень плохой почерк, но когда я делал что-то осознанно, то контролировал руку, выводил каждую букву. А серьезно занялся в институте, где у меня был преподаватель по шрифту. И диплом у меня был в основном шрифтовой — писал сонеты Шекспира. Уже после ко мне стали обращаться люди, чтобы я подготовил их детей к поступлению в институт. Тогда был обязательным вступительный экзамен по шрифту. Можно сказать, занимался репетиторством. Так постепенно моя мастерская стала превращаться в класс и потом школу.

— В моей школе в основном учатся два типа людей. Одни — профессионалы, которые закончили художественные институты. Дизайнеры, желающие освоить каллиграфию, чтобы добавить качества в свои работы. Другие — совсем не художники, которые хотят освоить каллиграфию как хобби. Для всех действует одно правило — я сразу говорю, что ко мне надо приходить надолго. Минимум на год.
Сегодня, когда жизнь человека складывается из точечных нажатий на сенсорной панели гаджета, каллиграфии как искусству есть что изучать? Как-то изменилось наше письмо за последние годы?
Рука человека становится менее искусной, чем в мои времена. Когда в 1951 году я пошел в школу, тогда были чернильницы-непроливайки, перышко с нажимом, специальные прописи. Так что мы были каллиграфами по сравнению с современными детьми. Сейчас люди совсем писать не умеют. Для современного человека особенно необходимо сохранять руку и тонкую моторику пальцев, которая связана с мышлением. Можно сказать, что заниматься каллиграфией важно с медицинской точки зрения. И в цивилизованных странах это знают. Например, ко мне в мастерскую приехала как-то группа американских каллиграфов. Они все зарабатывают тем, что преподают в университетах. Причем не художественных даже, а физических и математических. Каллиграфия — обязательный компонент их образования.

— Есть различия. Леттеринг — когда пишут буквы, рисуя их. Размечают буквы карандашом, потом раскрашивают. По процессу это больше рисование. А каллиграф формирует буквы одним движением. Как писарь: где-то нажимая, где-то поворачивая, где-то продавливая с помощью специальных инструментов, которых сейчас, к слову, стало очень много.

— Первое: всех их писал бы черным по белому. Они были бы разными не за счет цвета, а прежде всего — формы. Сделал бы их разными почерками: Толстого — прямым толстым шрифтом, Пушкина — беглым, витиеватым, похожим на тот, каким он сам писал, а Достоевского — кратным и психологически насыщенным.

— Я сторонник классики, почти не читаю современную литературу. Перечитываю бесконечно Андрея Платонова, Бориса Пильняка, Федора Достоевского, но больше, наверное, поэзию — Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского. Очень люблю поэзию моих ровесников, некоторые из них мои друзья: Льва Рубинштейна, Алексея Цветкова, Сергея Гандлевского, Игоря Иртеньева. Этим как-то и кормлюсь. А вот с фильмами совсем сложно. Начинаю скучать, как только становится понятно, что мне хотят сказать. Мне трудно смотреть часа два даже очень хороший фильм, так что я совсем не киношный человек.