Екатерина Ивановна
«Екатерину Ивановну» на сцене Волковского театра в Ярославле Евгений Марчелли поставил еще до того, как стал в нем главным режиссером. По сути, эта постановка стала своеобразным «пробным шаром» для будущих взаимоотношений режиссера и труппы, режиссера и зрителя. Эта работа стала первой и для приглашенной Марчелли из Петербурга актрисы — Анастасии Светловой, ставшей в последствии примой ярославского театра и в какой-то мере талисманом самого Марчелли.
Пьеса, выбранная режиссером, не может похвастаться продолжительной и бурной сценической историей. Эта драма, написанная Леонидом Андреевым в эпоху Серебряного века, кажется, так и осталась к этой самой эпохе привязанной. Редко (если не сказать почти никогда) режиссерам удается уйти от таящегося в ней декаданса и взглянуть на сюжет и героев не через призму угасающей культуры начала XX века, а из нашего времени.
Марчелли в какой-то степени тоже попадает в плен этой красоты декаданса, вылепливая свою Екатерину Ивановну с оглядкой не только на непосредственного автора, но и на его шведского предшественника — Августа Стриндберга. Ведь и для режиссера (это станет вполне очевидно в дальнейшем, когда Марчелли выпустит еще несколько спектаклей на сцене Волковского театра) тема «войны полов» станет настоящим лейтмотивом творчества. Вечное противостояние мужчины и женщины — безжалостное и бескомпромиссное, где женщина подавляет, а мужчина жалок, но одерживает хоть временную, но победу.
Само по себе, в отрыве от декадентских настроений, происходящая в пьесе Леонида Андреева история — с изменами, семейными скандалами, пальбой из пистолета, обидами и прощениями — является вполне заурядной драмой. Но автор всеми силами пытается придать ей символистской инфернальности, а режиссер на этом пути его поддерживает (выбранный им для своего спектакля жанр — «драма с разрывом»). Чего стоит одна только сценография, предложенная художником Олегом Головко.
С одной стороны, выстроенное им пространство почти стерильно — прямые углы, ровные плоскости задника, что в первом акте слепит белизной, а во втором заволакивает взор кровавыми отсветами. Причем — никакой игры в поддавки: шершавую белую стену прямо на наших глазах монтировщики затянут красной тканью. И это для идиллической сцены в сельской местности! С другой стороны, после этого «кровавого» сценографического вмешательства пространство все дальше уходит от условно-реалистического в мир символов и метафор. Цвета намеренно режут взгляд — алая гостиная с раздражающим зеленым пятном рояля. И обнаженная женская фигура в центре, как итог, вершина этой живописной композиции.
Обнаженная, публично выставленная напоказ собственным мужем здесь — Екатерина Ивановна. Ее красота совершенна, поза повторяет любую из знаменитых Венер. Но красота эта уже мертва…
Не так было в начале этой страшной истории. Витальная сила актрисы Анастасии Светловой, переданная ею своей героине, постепенно от сцены к сцене отравляется неким ядом разложения. В итоге актриса играет драму, если не трагедию, распада человеческой сущности, человеческой души. В Екатерине Ивановне, какой ее представляет зрителю Светлова, намешано столько противоречивых черт и страстей, что временами становится страшно. Страшно от того, что в каждой из этих взаимоотрицающих страстей она настоящая, подлинная. Нежная она или вульгарная? Преданная или порочная? И та, и другая. Просто темная ее часть долгое время была погребена под спудом нормальной жизни, простых и понятных человеческих отношений. Так было до рокового выстрела мужа, заподозрившего невинную жену в измене. Смерть физическая тогда еще не наступила, но жизни пришел конец.
И вот это понимание того, что теперь впереди ее ждет лишь «жизнь после смерти», Анастасия Светлова играет очень точно и очень страшно. Она боится себя, она умирает и утягивает за собой. Актриса с первой же сцены, последовавшей за злосчастным выстрелом играет поруганную женщину. И дальше ей остается только испить это поругание до дна.
Кульминацией становится финальный танец — почти танец Саломеи (к слову, Светловой прежде довелось воплотить и этот изломанный образ). Он отвратителен, конвульсивен, пронизан вакхическими и оргиастическими мотивами. Есть в нем что-то от техники японского танца боли — перед нами уже не только страдание героини, но страдание самой актрисы, черты лица которой искажены, а зрачки расширены. Это окончательный распад. В этом танце, собственно, вся Екатерина Ивановна — и героиня, и спектакль. Эта гнетущая «драма с разрывом»…
