Дом

Фрагмент статьи Николая Песочинского «Дом, который построил Додин», опубликованной в журнале «Театр» (2014 г.):

«На фоне громкого успеха Додин ставит в МДТ продолжение абрамовского эпоса, про послевоенное время. Называется «Дом», и это про то, как разваливается метафорический «дом», распадаются естественные связи людей в социуме, где нет света и смысла, где страх извлекает из людей жестокость и мелочность. Играли «взрослые» артисты МДТ. Тот же натуралистичный мифологизм из плотной ткани чувственных деталей. Та же сквозная визуальная музыкальность».

Фрагмент статьи Ирины Бойковой «Потерянный рай», опубликованной в «Санкт-Петербургском театральном журнале»:
«В этом спектакле впервые были заявлены художественные принципы додинского театра прозы. Когда вспоминаешь «Дом» 1980 года, всплывают в памяти не отдельные эпизоды — первые же минуты действия. Воздух спектакля, особенная, «не от знакомого театра», атмосфера на сцене и в зале.

В момент, когда выбегала навстречу братьям Лизавета — Шестакова — острое ощущение счастья… В общем потоке имитаций (жизни и театра), наводнивших нашу сцену тех лет, «Дом» возвращал чувство жизни, реальности — ее вкус, движение, ритм, — утраченные в летаргическом сне «застоя».

«Дом», каким он был в начале 80-х, кажется мне сегодня лучшим спектаклем Додина в МДТ. И уже в «Доме» сошлись все «концы и начала», все проблемы режиссерской эстетики, создавшей феномен Малого драматического 80-х годов. Десятилетие начиналось в разговорах о театральном кризисе. Кризис всегда вызывает к жизни попытки новых направлений в искусстве. Театр Додина стал одной из таких попыток.

Среди додинских постановок 80-х «Дом» был наиболее экспериментален. «Смелость, с какой режиссер разрушал драматическую структуру действия, граничила с риском, свободную композицию «Дома» соединяла в одно целое только авторская интонация. «Спектакль-исповедь», — написал А. Свободин.

Две актерские работы стали открытием в «Доме»: Лизавета Татьяны Шестаковой и Григорий Сергея Бехтерева. Критика находила прообразы: Сонечка Мармеладова и князь Мышкин, грешница-праведница и блаженный. Но прежде всего они были детьми, обоих отличала гармония эмоций и пластики, «младенческая грация души». В момент встречи Лизаветы с братьями режиссер выводил на сцену двух маленьких детей, разрушая ту меру условности, которую предполагает театр. Но рядом с Шестаковой и Бехтеревым появление детей казалось естественным, детство в «Доме» вырастало в поэтический образ-символ. Спектакль балансировал на границе художественной правды и нравственной проповеди, но удерживался в границах искусства.

Сцены раздоров перебивали и дробили высокий строй лирических сцен, невесомая материя спектакля постепенно тяжелела и оседала. И тогда режиссер силовым приемом разрывал и вновь восстанавливал течение событий, объединив разные линии действия и всех его участников сценой смерти и похорон Калины Дунаева. Тяжелый долгий крик Евдокии (В. Быкова), подхваченный траурным маршем, кумачовый гроб в проходе зрительного зала, звенящая медь литавр. В центре спектакля оказался образ разрушения и смерти, буквально воспроизведенный в собственно эстетическом сюжете разрушения структурных связей, смерти и воскрешения художественного организма: посредством шока и «хирургического» монтажа.

Вторым шоком должна была стать гибель Лизаветы (тяжело рухнул деревянный конь, луч прожектора светил в зал). Но, самый экспериментальный из всех додинских спектаклей 80-х, «Дом» был и самым свободным, обнаружив способность саморазвития. Смерть Лизаветы не стала шоком, потому что не казалась случайной. Она не была трагической героиней, но вступали в силу законы трагического: смерть ее вносила в спектакль какое-то просветление, перевернув представления о ценностях пекашинского «мира».